Это пропела Красотка. И, как будто ее песня была сигналом, отдаленным барабанным боем или вздохом из-за оконной решетки, все трое друзей зашагали, плечом к плечу, не оглядываясь назад. А луна провожала их, безмолвно скользя по воде, до тех пор, пока они не растворились среди теней, оставив за собой лишь тихое эхо последней песни Красотки Пуньялес.

XIV. Восьмичасовая месса

Сидя за своей перегородкой из бронированного стекла, полицейский с любопытством оглядывал черный костюм и стоячий воротничок Лоренсо Куарта. Потом встал, покинув свое место перед четырьмя мониторами наружного наблюдения, установленными на здании полицейского управления, и принес ему чашечку кофе. Куарт поблагодарил и с наслаждением глотнул горячего кофе, глядя на удаляющуюся спину с наручниками и двумя магазинами патронов, подвешенными к кобуре. Шаги дежурного и звуки закрывающейся за ним двери его кабинки эхом отдались в тишине вестибюля, холодного, светлого, белого и какого-то чересчур чистого. Мраморный пол, лестница с перилами из нержавеющей стали — в свете неоновых ламп все это казалось стерильным и напоминало больницу. На стене, рядом с закрытой дверью, электронные часы с красными цифрами на черном фоне показывали половину четвертого утра.

Куарт находился здесь уже почти два часа. Сойдя с борта «Канела Фина», Пенчо Гавира отправился прямо домой, предварительно обменявшись несколькими словами с Макареной и протянув Куарту руку, которую тот молча пожал. Мир, падре. Он произнес это без улыбки и пристально взглянул на него, прежде чем круто повернуться и удалиться, в своем наброшенном на плечи пиджаке, по направлению к лестнице, ведущей в Ареналь. Непонятно было, к чему относились его слова: к тому, что касалось отца Ферро, или к тому, что касалось Макарены. Но, так или иначе, этот спортивный жест стоил банкиру совсем недорого. Облегчив свою ответственность за похищение собственным вмешательством в последний момент, будучи уверен, что ни Макарена, ни Куарт не станут создавать ему проблем, и тревожась лишь за судьбу своего помощника и денег, предназначенных для выкупа, Гавира ни словом не обмолвился о том новом положении, в которое его поставили происшедшие события по отношению к церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной. После признания отца Ферро вице-президент банка «Картухано», несомненно, мог считать, что одержал блестящую победу. Трудно было представить, что еще кто-нибудь попытается встать на его пути.

Что же до Макарены, то для нее все это было просто кошмарным сном. На палубе «Канела Фина», когда она отвернулась к реке, Куарт видел, как вздрагивали ее плечи, пока она в слезах прощалась с мечтой, погружавшейся в черную воду у ее ног. Больше она не произнесла ни слова. После того как они доставили отца Ферро в полицейское управление, Куарт на такси отвез ее домой; но все это время Макарена молчала. Он оставил ее сидящей в темном дворе, возле изразцового фонтана, и когда, перед тем как уйти, нерешительно пробормотал «До свидания», она смотрела на башню голубятни, где теперь не светилось окно. В прямоугольнике черного неба ночь, как и раньше, казалась усеянным искрами театральным занавесом, распростертым над «Каса дель Постиго».

Из другого конца вестибюля донесся шум открываемой двери, голоса и шаги. Куарт, все еще с чашкой кофе в руке, насторожился было, но никто так и не появился, и спустя мгновение он снова остался один в тишине вестибюля, под неоновым светом, наедине со статичным черно-белым, искаженным широкоугольным объективом изображением улицы на экранах полицейских мониторов. Куарт встал, прошелся туда-сюда, а когда он оказался перед панелью из бронированного стекла, дежурный полицейский улыбнулся с симпатией, от которой ему стало несколько не по себе. Однако он заставил себя тоже улыбнуться в ответ и выглянул на улицу. Там был еще один охранник, в темно-синем пуленепробиваемом жилете, с подвешенным под мышкой автоматическим пистолетом; явно скучая, он прохаживался под большими пальмами, растущими у входа. Полицейское управление располагалось в современной части города, и на перекрестке безлюдных в этот час улиц светофоры медленно переключались с красного на зеленый, с зеленого — на янтарно-желтый.

Куарт старался не думать. То есть думать только о, так сказать, технической стороне дела. Новая ситуация с отцом Ферро, юридические аспекты, доклады, которые он должен был отправить в Рим, как только рассветет… А еще он старался, чтобы все остальное — ощущение, неопределенность, интуиция — не возобладало над ним, лишая необходимого для работы спокойствия. По другую сторону едва заметной грани, отделявшей одно от другого, выискивая хотя бы малейшую щелку, чтобы, проникнув через нее, заполнить собой все пространство, его старые призраки рвались на соединение с новыми. С тою лишь разницей, что на этот раз священник Лоренсо Куарт ощущал удары барабанных палок на собственной коже. Легко оставаться в стороне, когда нечто — хотя бы даже какая-то из твоих собственных идей — стоит между действием и его последствиями, отделяя одно от другого; но совсем не так легко заставлять сердце биться ровно, когда слышишь дыхание жертвы. Или когда признаешь в ней свое второе «я» и эта страшная определенность размывает границу между добром и злом, между справедливым и неподобающим.

Он долго рассматривал свое отражение в темном стекле двери. Волосы с густой проседью, подстриженные очень коротко, как у солдата — хорошего солдата, каким он когда-то был. Худое лицо, которому срочно требовалась бритва. Черно-белый стоячий воротничок, уже неспособный оградить его от чего бы то ни было. То был длинный путь, и, проделав его, он вновь оказался на волнорезе, исхлестанном струями дождя, и водяные капли вновь стекали по холодной руке, такой же беззащитной, как рука ребенка, вцепившаяся в нее. Как руки, оставшиеся от уже не существующего стеклянного Христа, когда все остальное превратилось в обрамленную свинцом пустоту на витраже, который упорно пыталась восстановить Грис Марсала.

С другой стороны вестибюля открылась дверь, и до Куарта донеслись голоса. Повернувшись, он увидел, что к нему идет Симеон Навахо: его красная гарибальдийская рубашка была невыносимо ярким цветовым мазком на фоне окружавшей его стерильной белизны. Куарт вернул пустую чашку дежурному и пошел навстречу старшему следователю, который на ходу вытирал руки бумажным полотенцем. Он только что вышел из туалета; влажные волосы были гладко зачесаны назад, видимо, там же заново стянутые на затылке в тореадорскую косичку. Вокруг глаз Навахо лежали тени усталости, круглые очки съехали на кончик носа.

— Ну, все, — объявил он, бросая скомканное полотенце в мусорную корзину. — Он только что подписал заявление.

— Он по-прежнему утверждает, что убил Бонафе?

— Да, — пожал плечами Навахо, как будто извиняясь за то, что все сложилось именно так. Такое случается, говорил этот жест; ни вы, ни я в этом не виноваты. — Мы его спрашивали и относительно двух других смертей — для порядка: просто так полагается. Так вот, он ничего не признает и ничего не отрицает. А жаль: эти дела были уже закрыты, а теперь нам снова придется поднимать их…

Он сунул руки в карманы, подошел к двери и остановился там, глядя на безлюдную улицу.

— Честно говоря, ваш коллега не очень-то общителен. Почти все время он отвечал только «да» и «нет» или вообще молчал, как ему советовал адвокат.

— И все?

— И все. Даже когда мы устроили ему очную ставку с сеньорой… или сеньоритой… в общем, с сестрой Марсала, он и глазом не моргнул.